«Можно мне эту бадейку для масла, когда я его доем, моей матери она очень понравится, это ей будет сувенир из Бретани».

«Я вам чистую из кухни принесу. А вы пока завтракайте, а я схожу наверх и заправлю пару постелей». Поэтому я дохлебываю остатнее пиво, он приносит кофе и стремглав убегает наверх, а я мазаю (как масляные Ван-Гоговы капы) свежее маслобойное масло из той бадейки, почти все за один присест, прямо на свежий хлеб, и хрумкаю, жую, поговорите мне о своих «Фритос», маслу конец, не успеют еще Крупп и Ремингтон встать и сунуть малокалиберную чайную ложечку в нарезанный дворецким грейпфрут.

Сатори там, на постоялом дворе Виктора Гюго?

Когда он спускается, не осталось ничего, только я да одна из тех диких мощных сигарет «Gitane» (значит «Цыганка») и дым столбом.

«Вам лучше?»

«Ну, вот это масло — хлеб сверхособенен, кофе крепок и изыскан. Но теперь я желаю коньяку».

«Ну, заплатите за номер и ступайте вниз по Виктора Гюго, на углу там коньяк, езжайте за саквояжем, улаживайте дела и возвращайтесь узнать, будет ли сегодня номер, а дальше старый дружбан старина Нил Кэссади уже не сможет зайти. Каждому свое, а у меня наверху жена и дети так заняты, с цветочными горшочками играются, если, да если б даже тысяча сирийцев тут все с ног на голову ставила в бурых мантиях самого Номиноэ [68] , я б у них все равно всю работу сам делал, как уж оно есть, как вам известно, тяжкосетое Кельтское море». (Я запечатлел здесь его мысль ради вашего наслаждения, и, если вам не понравилось, считайте тумакчизацией, иными словами, я навесил вам жесткачом тумака.)

Я говорю: «Где Плузэмедо? Хочу писать стихи у моря ночью».

«А, вы имеете в виду Плузеведе. Ах, некогда, меня не касается. Мне уже работать пора».

«Ладно, я пошел».

Но вот пример порядочного бретонца, ну?

27

И вот я иду в этот угловой бар, как велено, и захожу туда, а там старый Папа Буржуа или, что вероятнее, Кервелеган, или Кертыссер и Кер-выссер за стойкой, одаряет меня холодным таким морпеховым взглядом, морпихая меня со всех сторон, и я говорю: «Коньяк, мсье». Ни хрена не торопится. Заходит молодой почтальон с мешком своим кожаным на плече и давай с ним трепаться. Я несу свой деликатный коньяк за столик и сажусь, и при первом же глоточке содрогаюсь от нехватки того, чего не хватало всю ночь. (У них тут другие марки, помимо «Хеннесси», и «Курвуазье», и «Монне», наверняка же поэтому Черчилль, этот старый барон, сзывающий своих гончих в паленой пальтовой плотине, всегда писал во Франции с сигарой во рту.) Хозяин оценивает меня пристально. Явно. Я подхожу к почтальону и говорю: «Где в городе контора самолетной компании “Эр-Интер”?»

«Фиг знает» (но по-французски).

«Вы в Бресте почтальон и даже не знаете, где такая важная контора?»

«Что в ней такого важного?»

(«Ну прежде всего, — говорю я сам себе ему экстрасенсорно, — это единственный способ отсюда свалить — и быстро».) Но говорю всего лишь: «У меня там чемодан, и мне надо его оттуда забрать».

«Ничё себе, да не знаю я, где она. А вы, старшой?»

Нет ответа.

Я сказал: «Ладно. Сам найду» и допил коньяк, а почтальон сказал:

«Я же просто facteur» (почтальон).

Я что-то ему заметил по-французски, публикуемое на небесах, на публикации чего я настаиваю тут только по-французски. «Tu travaille avec la maille si tu sais seulement pas s’qu’est une office — d’importance?» [69]

«Я тут недавно работаю», — ответил он по-французски.

Я не пытаюсь тут очевидное втолковать, но послушайте-ка!

Я не виноват, да и ни один американский турист или даже патриот не виноват, что французы отказываются от ответственности за свои пояснения. Они вправе требовать частной жизни, но шутовство есть дело подсудное закону, О Monsieur Bacon et Monsieur Coke [70] . Шутовские выходки, сиречь обман, суть дело подсудное перед законом, когда оно касается утраты вами гражданского благосостояния либо безопасности.

Как если б какой-нибудь негритянский турист вроде Папы Кейна из Сенегала подошел ко мне на тротуаре перекрестка Шестой авеню с Тридцать четвертой улицей да и спросил, как ему пройти к отелю «Дикси» на Таймс-сквер, а я его вместо этого направил в Бауэри, где его (скажем) убьют баскские и индийские гоп-стопщики, и свидетель слышал бы, как я задаю этому невинному африканскому туристу эти неверные направления, и потом дал в суде показания, что он слышал эти шутовские наставления с намерением лишить права-прохода, либо права-общественного-прохода, либо права-на-правильное-направление, так все равно расфигачимте же ж всех нелюбезных и невоспитанных дивизионистских крыс по обе стороны Приколизма и прочих Измов.

Однако старый хозяин бара спокойно объясняет мне, где это, и я говорю ему «спасибо» и ухожу.

28

Вот я вижу уже гавань, цветочные горшки на задах кухонь, старый Брест, кораблики, пара танкеров вдали и дикие мысы в сером суетливом небе, чёта вроде Новой Шотландии.

Обнаруживаю контору и захожу. Вот в ней два субъекта, занятые луковой шелухой дублированных копий всего, и даже любовницы на коленях у них нет, хотя она сейчас где-то и в глубине. Я выкладываю по пунктам, бумаги, они говорят, ждите час. Я говорю, хочу в Лондон сегодня вечером лететь. Они говорят, «Эр-Интер» не летает прямо в Лондон, а обратно в Париж и там садишься на другую компанию. («Брест же сами-знаете-сколько-доплюнуть от Корнуолла», жаль, что не смог им сказать: «Зачем же обратно в Париж?») «Ладно, полечу в Париж. Во сколько сегодня?»

«Сегодня нет. Из Бреста следующий рейс в понедельник».

Так и представляю себе, как мотыляюсь по Бресту целые веселые выходные без номера в гостинице и поговорить не с кем. Прям тут у меня глаза загораются, это я думаю: «Сейчас суббота, утро, я могу оказаться во Флориде и как раз успеть к хахачкам на заре, когда парень плюхнет их мне на дорожку!» «А поезд в Париж есть?»

«Да, в три».

«Билет мне продадите?»

«Вам самому туда надо явиться».

«А что все-таки с моим чемоданом?»

«Будет здесь только в полдень».

«Значит, иду на вокзал, покупаю билет, немного беседую со сбегай-принеси и называю его “Старым Черным Джо”, и даже пою это название, одаряю его французским поцелуем, клюю в каждую щеку, даю ему четвертачок и возвращаюсь сюда».

Всего этого я на самом деле не сказал, а надо было, а сказал я лишь «Ладно» и пошел на вокзал, взял первоклассный билет, тем же путем вернулся, уже специалист по брестским улицам, заглянул внутрь, пока никакого чемодана, пошел на Rue de Siam, коньяк и пиво, тупо, вернулся, чемодана нет, поэтому зашел в бар по соседству с этой Воздушной Конторой Бретонских ВВС, о которой я должен писать длинные письма Макмаллену из САК [71] .

Я знаю, там есть много красивых церквей и часовен, надо бы пойти на них поглядеть, а потом в Англию, но раз Англия в сердце моем, чего туда переться? А кроме того, не важно, насколько чаруют тут культура и искусство, без сочувствия они без толку. Вся прелесть гобеленов, земель, людей никчемна, если нет сочувствия. Поэты гениальные лишь украшения на стене, если без поэзии доброты и Caritas. Это значит, что Христос был прав, а все с тех пор (кто «мыслил» и писал противоположные собственные мнения) (как, скажем, Зигмунд Фрейд и его холодное обесценивание беспомощных личностей), были неправы — в этом вот, жизнь личности, как говорит У. К. Филдс [72] , «Проникнута взрачной опасностью», но, если знаешь, когда умрешь, ты вознесешься, ибо вреда никакого не творил. Ах, передайте это обратно Бретани да и прочему в придачу. Нужен ли нам Университет Определения Вреда, чтобы такому учил? Пусть никто не побудит тебя ко злу. У хранителя чистилища два ключа от врат Святого Петра, а сам он третий и решающий ключ.